|
По-настоящему сочинение книги началось в те минуты, когда ее будущий автор лежал, накрывая телом разлетевшиеся бумаги, на переднем сиденье «лендкрузера», стоявшего на высоте 6000 футов с закрытыми окнами — тщетная попытка заслониться от урагана, который налетал из долины Грейт-Рифт (дело было в Танзании), — а приятельница автора, полная энтузиазма скандинавка, кричала — расслышать ее сквозь рев ветра было трудно, — что обычно здесь не так холодно! И едва она это прокричала, как ветер утих! Она была права, хоть это и выяснилось лишь через несколько часов, когда я сидел на балконе ее дома, глядя на закат, чувствуя, как понемногу восстанавливается мое кровообращение, и болтая с ней о том о сем; когда же она принялась читать что-то вслух, а я, полузакрыв глаза, слушал ее, мне вдруг стало ясно, какой могла бы быть интонация этой книги. Мир стар, однако электричество намного старше его. Это оно сформировало холмы Масаи, которые были едва-едва различимы с того балкона, и оно же сформировало жизни всех тех, кто бродит по этим холмам. А завершилось написание книги в пяти милях над Атлантическим океаном, когда я сидел в уютном кресле реактивного лайнера рядом с моей восьмилетней дочерью, летя с ней домой, к ее старшему брату. Как сильно помогли мне мои дети, им только еще предстоит понять. Когда мне требовалось быстро написать большой кусок этой книги, они принимались осыпать меня нетерпеливыми вопросами; а утратив в какой-то из глав основную нить рассказа, я старался опробовать эту главу на них, рассказывая им истории из нее, пока мы поутру шагали, скакали, бежали — в общем, продвигались к их школе. Какие-то куски книги сочинялись ночами, однако по большей части я вставал очень рано и писал по утрам. У нас большая кухня с большими окнами, и я, прогулявшись в темноте по еще тихому Лондону, возвращался в нее, заваривал кофе или чай, а затем раскладывал бумаги по деревянному столу, за которым нам предстояло спустя несколько часов завтракать. Как правило, я заглядывал, вернувшись в дом, в комнаты детей — к Сэму, у которого висит на стене огромная афиша с изображением Гомера Симпсона, к Софи, которой Симпсона заменяют сказочные замки, — но если и не заглядывал, само сознание того, что они рядом, наполняло мою душу великим покоем. Мало-помалу в парках за окнами начинали все громче и громче петь птицы, затем возникали первые проблески света, а в половине седьмого или в семь на кухне появлялся первый облаченный в пижаму ребенок, еще сонный, но готовый поболтать или, по крайней мере, подкрепиться соком либо теплым шоколадом. Они сидели, прислонясь к стене под самым большим из окон, и либо читали что-то, либо рисовали, а то и вовсе ничего не делали, — просто радовались возможности побыть в обществе папы. Я писал, стараясь не улыбаться и чувствуя, как проникают в мою душу их мысли, их нежность. — 160 —
|