|
Маша вошла с новым, каким-то замысловатым блюдом, пристроила его на краю стола, и вновь, озадаченная, погруженная в хозяйские хлопоты, ушла на кухню. И Лариса с Настей почему-то одновременно посмотрели ей вслед, потом — друг на друга. — Знаешь, Насть, я только сейчас поняла — как это про Машку. Она у нас действительно — осень. «Осенний поцелуй после жаркого лета...» Она пропела начало этой фразы и остановилась, как-то погрустнев. Настя тоже с какой-то грустью посмотрела на Ларису, и та, как-то мягко, не по-Ларискиному усмехнулась, и сказала: — Это надо же, какое жаркое лето было у нее тогда. Сколько страсти было, сколько слез она выплакала — даже не подумаешь сейчас, что это была Машка. Как она паразита этого любила... Лариска умолкла, как будто погрузилась куда-то в свою грусть, и потом вскинула голову и сказала Насте каким-то горячим шепотом: — А помнишь, как она примчалась ночью, когда ты у меня была в гостях, и какое у нее лицо было, когда она говорила о нем... Настя не ответила. Не ответила именно потому, что очень хорошо помнила и ту ночь, когда Машка прибежала к ним, испугав их ночным звонком, который так пронзительно и яростно звенел, пока они не открыли дверь, и какой она была — сама не своя, и лицо — бледное и какое-то потемневшее одновременно, как будто она постарела в одну секунду и устала, смертельно устала от жизни. И она тогда сказала именно эти слова: — Все, не могу. Устала. И не хочу... И это ее «не хочу» звучало так непривычно, потому что они с подругами столько раз говорили ей: «Да брось ты его! Да уйди ты от него! Да не нужен он тебе. Да не любит он тебя!» — и всегда слышали одно — как заведенное: «Я хочу с ним быть. Хочу. Я хочу...». Той ночью, когда она, в пальто, надетом прямо на легкий халатик, вся с этим незнакомым уставшим лицом, стояла в прихожей Ларискиной квартиры, — они не сразу догадались ввести ее в комнату, так несколько минут и стояли, смотрели на нее — какую-то новую и такую старую, уставшую и несчастную Машку. А потом — стали плакать все втроем. И плакали они сначала сдерживаясь, жалея Машку, а потом, отпустили себя и заревели уже навзрыд, и непонятно уже было, о ком эти слезы — о Машке ли, уставшей от своей несчастной безответной любви, — или каждая плакала о себе, о своих несбывшихся надеждах, о своей несбывшейся любви, о всех женщинах этого мира, которые так же как они были несчастливы просто потому, что их не полюбили так, как они мечтали... Маша зашла в комнату, в руках ее были две салатницы, в которых что-то красивое и вкусное просто манило к себе. — 4 —
|