|
Вслед за Чернышевским и Добролюбовым Успенский своими повестями ставит вопрос о потребности народа в руководителях. Многозначительный смысл приобретают поиски Михаилом Ивановичем бывшего семинариста Максима Петровича, которому он обязан «просиянием ума». В цикле Успенский создает галерею типов интеллигенции пореформенных лет. В повести «Наблюдения Михаила Ивановича» перед нами преемники героев дворянской литературы «лишних людей» – питомец «лихоимного гнезда» Василий Черемухин и разорившийся барчук Уткин. В исповеди Василия Черемухина Успенский разоблачал «причины существования и свойства одного из многочисленнейших типов русского благородства, – бесплодно живущего и бесплодно погибающего человека. В прежнее время воспевание бесплодных шатаний человека этой породы составляло единственный подвиг литературы, которая таким образом сделала его почти образцом истинного героя, никогда не упоминая о влиянии оброков, взяток, откупных доходов и других вариантов чужого труда на развитие нравственного капитала человека, выросшего среди их и на них. И благодаря сокрытию вышеупомянутых, весьма некрасивых вещей, тип этот был весьма пленителен – и разнообразие его оттенков было бесконечно, хотя сущность оставалась одна и та же – недостаток нравственных сил, вследствие обезличивающего влияния семьи. В настоящее время привлекательная сторона этого типа утратилась безвозвратно, но существование его и до сих пор не подлежит никакому сомнению и обнаруживается поминутно, только в иной форме» (первая редакция повести). Создавая эти художественные образы, Успенский продолжил добролюбовскую традицию обличения «лишних людей», которыми «не может удовлетворяться свежее чувство человека, жаждущего деятельного добра и ищущего себе руководителя» (Добролюбов). Текст ранней редакции, изъятый при переработке 1883 года, позволяет уточнить облик героя повести «Тише воды, ниже травы». Это участник освободительного движения 60-х годов, морально сломленный разгромом революционного движения и правительственным террором, пришедший к признанию бесполезности борьбы, «результат которой заключается лишь в ясном понимании повести о плети и обухе». В изъятом тексте он так писал о своей эволюции: «Я теперь думаю: горе человеку, воспитанному иллюзиями пятидесятых годов! В то время въявь совершались такие дела, от которых голова кружилась, которые вызывали наружу все живые силы, заставляя соваться во множество маленьких дел и мечтать о больших. Может быть, и окажутся со временем какие-нибудь результаты этих сований – не знаю; но покуда… Недели четыре или пять тому назад, помню, шел я в Петербурге по какому-то очень серьезному делу; до места оставалось несколько шагов, вдруг говорят: „проезда нет!“ – Да мне очень нужно. – „Пожалуйте в обход“. Повернул. Шел-шел, – думаю: „недалеко“ – глядь опять – стоит городовой и, как капельмейстер, посредством махания руки дирижирует публикой. „Нет проезду! Баба – куд-ды!.. Эй, вороти назад“. Поворотил опять… Иду и думаю: „если я не послушаюсь и пойду, – меня воротят насильно; если же послушаюсь, то не исполню крайне нужного для меня дела… Как тут быть? Но так как за первое наказывают сибиркой, а за второе – ничего, снисходят, то не есть ли это знак, что лучше своротить?“ — 358 —
|