|
«Оттепель» оказалась для советской власти роковой авантюрой. Как Хрущёв не понял, что играет с огнём? Видимо, его подвела излишняя самоуверенность. Он был убеждён, что за многие годы своего владычества партия сумела сделать советский народ политически грамотным, понимающим, что разговоры о свободе – это для иностранцев, а внутри всё остаётся как было. И в основной своей массе народ так «оттепель» и воспринял. Но одно обстоятельство осталось Хрущёвым не учтённым, оно-то впоследствии и оказалось решающим. Дело в том, что во всяком обществе существуют маргиналы, и эта лицемерная либерализация всколыхнула их и неожиданно сделала социально значимыми. Хитрые маргиналы сообразили, что властям теперь не всё равно, как нас подаёт своим читателям западная пресса, и на этом можно сыграть. Простодушные маргиналы приняли либерализацию за чистую монету и из самых благородных побуждений решили в неё включиться, чтобы помочь партии проводить в жизнь её новую линию. В результате партия столкнулась с наличием в стране растущей социальной группы, вышедшей из-под её контроля, питательную среду для которой создала её собственная политика. Но эту политику уже нельзя было изменить по дипломатическим соображениям. Вскоре для этой социальной группы было придумано и название: диссиденты. Первыми представителями этого озадачившего власть движения стали художники. Это не случайно. Диссидентство есть не просто инакомыслие – его к шестидесятым было в СССР хоть отбавляй, – а публичное инакомыслие, а что может быть публичнее художественных выставок, где собирается множество народу, разгораются споры, щёлкают фотоаппараты репортёров и корреспонденты берут у авторов картин интервью? Замечательно, что первую из выставок, начавших расшатывать идейные основы советской системы, устроенную в 1962 году в Манеже по случаю 30-летия Московского отделения Союза художников СССР, посетил сам автор «оттепели», сделавшей такую выставку возможной. Осознал ли он в тот момент, что то «безобразие», не имеющее ничего общего с соцреализмом, которое предстало его взору, было прямым результатом его собственной политики? Скорее всего, понял и был этим потрясён и обескуражен. Его безошибочная политическая интуиция подсказывала ему, что такого допускать нельзя, ибо если сегодня появились художники, считающие искусством то, что официально им не признаётся, то завтра появятся и философы, высказывающие свою собственную точку зрения даже на современную действительность, а это будет уже конец света. С другой стороны, нонконформисты, представленные на выставке в Манеже, зримо подтверждали реальность провозглашённого партией курса на социализм с человеческим лицом и на «оттепель», так что они были вроде бы и полезны. В общем, он попал в такую запутанную ситуацию, из которой, казалось, не было выхода. Но надо отдать должное его сообразительности: он нашёл выход. Хрущёв, конечно, осудил работы нонконформистов в самых резких выражениях, даже непечатных, но его разгромная критика велась целиком с эстетических, а не политических позиций, а на такую критику он имел полное право – у нас, по конституции, свобода слова и мнений. Однако такого рода критика художникам была не очень страшна, и некоторые из них (например, скульптор Эрнст Неизвестный) даже попытались вступить с Хрущёвым в творческую полемику. А в конце, исчерпав все свои громы и молнии, Хрущёв обмяк и стих, и, когда перед его уходом из зала художник Илларион Голицын спросил его, можно ли в таком стиле работать и дальше, он буркнул: «Работайте». А что ему ещё можно было ответить? — 94 —
|